Чад Грасіа: «Російський дятел» – це фільм про травмованих людей...
28.01.2016
28 cічня 2016 року в український прокат виходить документальний фільм “Російський дятел” американського режисера Чада Грасіа. У 2015 році фільм переміг у міжнародному документальному конкурсі на кінофестивалі Санденс, і відтоді їздить усім світом, викликаючи суперечливі реакції.
Видання LB.ua поспілкувалося із режисером про те, що “Російський дятел” – насправді не про аварію на ЧАЕС, про змішування документального і художнього, а також про те, як виникають конспірологічні теорії.
Олександра Набієва, LB.ua
В Украине было два допремьерных показа “Дятла” – на фестивале кино и урбанистики “86” в Славутиче и на Одесском кинофестивале. Оба показа спровоцировали большое обсуждение и раскололи аудиторию: часть зрителей пришла в восторг от фильма, часть усомнилась в его этике и задалась вопросом о том, как он показывает Украину за границей.
Главный герой фильма – украинский эксцентричный художник Федор Александрович, задавшийся целью расследовать причины аварии на Чернобыльской атомной электростанции. Но расследование приводит его к конспирологическим теориям, и некоторые из них кажутся Федору весьма убедительными. “Русский дятел” – американское название “Дуги”, радиолокационной станции, расположенной в Чернобыле и давшей богатую почву для появления мифов.
Со дня мировой премьеры фильма прошел уже год, его показывали на разных площадках. Как обычно на него реагируют зрители и какая реакция тебе запомнилась больше всего?
В целом, мы получили действительно прекрасные отзывы. Приблизительно 5% публики думает, что “Дятел” – это плохой конспирологический фильм. Около 75% говорят: “Конечно, это конспирология, но фильм сам по себе все равно замечательный”. Оставшиеся 20% понимают, что фильм – исследование самой идеи о фильме про конспирологическую теорию. Фильм как будто смотрит на себя и спрашивает: “что значит делать фильм о конспирологической теории и не верить в нее?” В каком-то смысле, это парадокс.
Последняя интересная реакция была примерно месяц назад, в Петербурге. После фильма люди начали ко мне подходить, я подумал: “О нет, они сейчас меня убьют”, но у некоторых зрителей были слезы в глазах. Они говорили: “Спасибо вам большое за этот показ. Мы знаем, что Федор – безумец, но нам нужны такие люди, как Федор, в России. Нам нужны люди, которые бы задавали сумасшедшие вопросы и не боялись правительства, не боялись выкрикивать эти безумные обвинения”. Были длительные аплодисменты, когда прозвучала фраза, что забирать Крым было неправильно. Это был самый сильный позитивный отклик среди всех сорока городов, где были показы, – даже сильнее, чем в Украине.
Фильм “Фата-Моргана” Вернера Херцога критиковали за смешение документальных и художественных элементов в кино вплоть до неразличимости. За то, что сложно понять, где постановка, где реальность. Как ты подходишь к этому вопросу?
Я думаю, если зрители знают, что в фильме художественное, а что документальное, это делает его сильнее. Мы старались сделать эту разницу очень четкой, но многие люди все равно не верят в то, что наш фильм – не постановка. Ко мне подошел один человек и спросил: “Где вы нашли актера для роли 90-летнего советского полковника? Он хороший актер, идеально прочитал эту реплику о Сталине”. Я сказал, что его фраза не была написана в сценарий и вообще он не актер.
Для меня вопрос – в том, насколько умен зритель, чтобы понять, где реконструкция, а где реальность. Конечно, если ты начинаешь перекручивать факты или выдавать реконструкцию за реальность, это сделает фильм слабым. Никто не поверит в это кино вообще.
Если мы снимаем фильм о том, как тинейждеры злоупотребляют наркотиками, нам, вероятнее всего, нет смысла делать реконструкцию. Мы просто показываем замалчиваемую реальность – и все. Другое дело – фильм о безумном театральном художнике и его путешествии в собственное бессознательное. Это требует реконструкции, творческого подхода. В общем, все зависит от темы.
Тебе не было страшно следовать за безумием Федора? Как далеко ты был готов пойти за главным героем?
Однажды был один страшный случай. Когда мы были в Москве, наш водитель такси ждал нас целый час, не взял с нас денег, а потом захотел показать секретный военный город. Мы подумали, что это невозможно. В городе живет больше десяти миллионов человек, и именно наш водитель такси живет возле секретного военного городка, в который нам нужно было попасть. Это ловушка! Так, призраки Федора догнали нас. С другой стороны, мне было гораздо страшнее монтировать фильм – я боялся, что вся эта история не будет иметь смысла.
Как сам фильм держит дистанцию от безумных теорий главного героя?
Я делал некоторые подсказки для зрителей. Например, специально попросил Федора изобразить на стекле свою теорию: он рисовал лицо Шамшина, и говорил, что “это лицо зла”. Но он фактически обводил собственное лицо. Вторая подсказка заключена в том, как мы смонтировали речь Федора в конце. Она перекликается с речами известных диктаторов, кричащих “мы знаем, кто враг”, и тому подобные вещи. Это намек на то, что этот безумный человек ослеплен своей теорией, и хочет обвинять людей, не имея достаточных доказательств. Как у Ницше: “Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому не стать чудовищем”. И третья подсказка: в начале фильма мы видим Федора, работающего над пьесой “Сон смешного человека”. Один зритель подошел и сказал мне: “Вы начали фильм с этой пьесы – возможно, весь ваш фильм – сон смешного человека”.
Считаешь ли ты, что поиск правды способен оправдать конспирологические гипотезы? Возможно, лучше оставить это занятие специалистам?
Комендант “Дуги” сказал, что Федор должен оставить расследование экспертам: “Как ты смеешь вообще этим заниматься? Ты просто никто, ты просто художник”. Я думаю, ответ Федора был очень хорош: “Нет, я гражданин! Каждый гражданин имеет право и ответственность задавать такие вопросы”.
Правду, которую мы открыли, – это правда о самом Федоре. Для меня было очень важно балансировать между конспирологией и психологическим портретом. Что значит жить в травмированном сюрреалистическом обществе, где конспирологическая теория сильнее правды? Если бы мы делали фильм о журналисте, я бы чувствовал себя менее комфортно, потому что люди ожидали бы, что все, что он скажет – факт. Федор может не беспокоиться по поводу фактов, они слишком малы для него, он – художник. Он Дон Кихот. Мы же не читаем Сервантеса, чтобы изучить технологию работы ветряных мельниц, правда?
Я думаю, что “Русский дятел” – это, в большей мере, фильм о травме, о травмированных людях, которые считают, что правда всегда искажается.
Поэтому в видео пресс-конференции было много склеек, резких монтажных переходов. Каждый, кто смотрел ТВ, знал, что эти резкие переходы скрывают что-то, и в эти разрывы люди помещали свои самые большие страхи. Вот так в советской системе правда жила в монтажных склейках. И Советский Союз травмировал людей, делая эти склейки везде.
Это интересное определение – травмированное недоверием общество, которое готово, скорее, поверить в конспирологические заговоры, нежели в правду. Скажи, как ты считаешь, существует ли способ преодолеть эту травму?
Я думаю, мы должны восстановить доверие к правительственным и общественным институциям. Даже доверие друг к другу. Конечно, это очень непросто.
Но как это сделать? Через свободную прессу, прежде всего. Мы должны быть уверены, что каждый случай коррупции будет освещен, а затем расследован в независимой судебной системе.
Похожие проблемы с кризисом доверия есть и в Украине: ты, например, знаешь, кто убил протестующих? Никто не знает. Почему мы не знаем правды? Украинцы говорят: Беркут убил протестующих, русские говорят: это был “Правый сектор”. Но почему мы до сих пор не знаем правды?
Из недостатка доверия берет свое начало конспирология.
Как тебе в целом работалось над фильмом? Какой период проекта был самым трудным: съемки, монтаж, постпродакшн или продвижение?
Вне всяких сомнений монтаж был самым тяжелым, потому что у нас было пять фильмов, на первый взгляд, абсолютно не связанных между собой. У нас была часть об истории Украины, часть о революции, о Чернобыле, о “Дуге”, и у нас были сны Федора. Я думал, что соединить их в одну историю невозможно. В один момент, помню, я почти уже засыпал, и вдруг подумал: минуту, у нас только одна история – это история души Федора. Затем я провел эту линию, и все, что не поддерживало эту историю, я вырезал.
Какие, на твой взгляд, обязательные условия для того, чтобы снять хороший документальный фильм?
Самое главное – выбрать тему, которой вы будете одержимы на протяжении трех лет и более. Прошло два года с того момента, как я начал делать этот фильм, и мне все еще интересно говорить о Федоре, о радаре, о Чернобыле, потому, что это огромная увлекательная тема.
Я не знаю, когда закончится “Русский дятел” – может быть, спустя 10 лет я буду все еще говорить о нем. Тема должна быть настолько близка тебе, что ты будешь спать с ней, плакать с ней, и говорить о ней годами. Это первое условие.
Второе: твоя тема должна быть такой важной для мира. Помимо этого, важно иметь команду, которой ты доверяешь на сто процентов. Эти люди буду думать о проекте, как о деле жизни, а не как о работе, за которую заплатят. Вы просто не сможете так долго платить за их внимание, как вам будет необходимо. В документальном кино нет денег, так что оно должно быть страстью. И, конечно, от удачи многое зависит.
Документальное кино должно давать нам ощущение связи с другими людьми, ощущение, что мы понимаем других немного лучше, так что мы можем любить их немного больше.
Олександра Набієва, LB.ua, 27 січня 2016 року